Убей,да не убитым будешь.
Персонажи принадлежат Эрику Крипке.
остальное - моей больной фантазии.
Ты вертишь в руках глянцевый стеклянный шарик. В шарике – блестки, глупая пальма и надпись «Майами». Ты заочно ненавидишь этот город и хочешь, чтоб он сгорел.
У тебя в висках сердце стучит захлопывающейся дверью.
В этот вечер ты напиваешься до беспамятства, по-голливудски банально ломаешь мебель и разбиваешь все зеркала в ванной и гостиной, а потом засыпаешь на диване, рухнув мордой в забытую Сэмом рубашку.
На второй день ты начинаешь волноваться. Это приходит почти незаметно, подкожно и так невесомо, как шепот интернетовских новостных сводок. Ты конечно, под страхом смерти не признаешься в этом даже себе, но свербит где-то под удаленным зубом мудрости усталое похмельное беспокойство.
На третий день вестей все так же нет и ты начинаешь искать этому объяснения, почему-то, обязательно такие, чтобы Сэм оказывался ни при чем: ну да, села батарейка в телефоне, или трубка просто потерялась, а купить новую нет времени, или какая-нибудь глушь, где нет коннекта, и вызвать его можно только танцем с тамтамами, а танцевать младший, конечно, не будет, да и тамтама у него нет. Ну или на почте устроили забастовку, а все местные почтовые голуби вымерли за ненадобностью. Но с мелким все в порядке. Он просто все еще обижен.
На четвертый день остывшая тишина вползает в тебя из-под разомкнувшихся после недолгого, дерганого сна, век. И во время завтрака, от непонятной, мутной как речной ил, тоски, ты начинаешь тихо подвывать в чашку с кофе. На самом деле, это больше похоже на скулеж, но помилуйте, Дин Винчестер не может скулить, это удел побитых щенков или таких неженок-девчонок как Сэмми. А Дин Винчестер не скулит, ему природой не положено. Хотя, по правде сказать, подвывать в куда бы то ни было – тоже не очень-то солидно.
Ты вдруг почему-то задумываешься, с невесть откуда взявшимся рационалистским любопытством, а сообщит ли тебе кто-нибудь, если с Сэмом что-то случится? И что они скажут, как обратятся к тебе, кем назовут? Братом, другом, напарником, начальником, коллегой? Или может, любовником? Смешно. Чаще чем геями вас считали только рекламными агентами. Ну правда, смешно.
«Я что, мать вашу, так похож на рекламного агента? – вполголоса спрашиваешь ты у кофеварки. – скорее уж на модель для рекламы какой-нибудь крутой тачки! Да, точно, Chevrolet impala, 67 года рождения!» -чавкающий бульк в кофеварке подтверждает предположение - ты смеешься, и смех горчит безумием.
Ты смотришь на свое отражение в стеклянной дверце микроволновки и отстраненно думаешь, а прокатит ли за кофейную гущу, для «погадать», мутная растворимая жижа ? Хотя, впрочем, неважно, другого кофе у тебя все равно нет. Отражение молчит и корчит рожи.
Стеклянный шарик отфутболивает тусклый солнечный свет и весь блеск пальмового, пьяного Майами прямо тебе в глаза. В уставшие, больные, такие невыспавшиеся глаза. Ты жмуришься и мрачно думаешь «чтоб он сдох», ни к кому конкретно не обращаясь. И через секунду по-детски пугаешься: а вдруг кто-то услышит и решит, что это про Сэмми. Но мысль уже оформилась, вылетела через висок и стучится теперь, воздушным шариком в посеревший, покрытый жирными пятнами потолок. Ты надеешься, что Сэм добрался до этой, на кой-то черт ему сдавшейся пальмы без происшествий и город еще не сгорел. Пусть сгорит, когда младший вернется.
Ночью, ты лежишь на неразобранной кровати, прилипая слепым не-взглядом к темному низкому потолку. Амулет пускает к сердцу морозящий ток и о причинах этого ты благородно решаешь не думать. И желательно, не вспоминать, что так происходило лишь когда Сэм умирал. Хотя, нет, поздно – уже вспомнил. Из-под грудины скребется в горло нехорошее, то ли предчувствие, то ли невралгия. Стеклянный шарик, кочующий за тобой по всему номеру сыплет перцем-блестками в глаза, ты подумываешь его разбить. Но рука зависает на «без пяти минут захвате» и пальцы цепляют холодный воздух. Ты не рассчитал движение и это странно – такого с тобой не случалось лет 17. В запястье сводит какую-то тонкую звенящую мышцу, перетекает в кисть и осыпается с кольца отсыревшим порохом. Левая ладонь нащупывает под подушкой потеплевшую рукоять Сэмова Тауруса. Мелкий уехал без оружия. Это плохо и тебя начинает мутить. Побитые перламутровые щечки греют руку, словно ты касаешься пальцами запястья Сэма. И отзывается на прикосновение амулет, лежащий над сердцем – медленным прогорклым холодом, ощущением страшного - просачивается через ребра из правого желудочка и всасывается тетродотоксином в кровь. Это липкое, становящееся уже осознанием, предчувствие парализует постепенно дыхательную систему. Ты скребешь ногтями грудь и горло, потому что – не вздохнуть, не переломать, не выбраться. Воздух давит на тебя атмосферами ненужных сожалений и страха. Ты ощущаешь, как распадается на отсветы тонкая красная нить, которой шиты ваши надсердные татуировки. Расползается, прогорает по тонким нервным волокнам, выступая из-под кожи плесневелой горечью. Оседает на подкорке едким хлоридом калия глупое « Только бы, только бы, только бы не…» ты скатываешься с кровати, мгновенно выбираясь из-под свинцово-паутинного панического бреда и отчаянно пытаясь мыслить разумно. Не получается, не работают привычные причины-следствия, словно замкнуло.
У тебя в висках сердце стучит захлопывающейся дверью.
Ты бьешь по газам, сдергивая импалу с места. Идиотская пальма маячит у тебя перед глазами обуглившимся, дотлевающим позвоночником. Ссыпается между пальцев солью и серой отмирающая сиблинговая связь.
Город в огне.
остальное - моей больной фантазии.
Ты вертишь в руках глянцевый стеклянный шарик. В шарике – блестки, глупая пальма и надпись «Майами». Ты заочно ненавидишь этот город и хочешь, чтоб он сгорел.
У тебя в висках сердце стучит захлопывающейся дверью.
В этот вечер ты напиваешься до беспамятства, по-голливудски банально ломаешь мебель и разбиваешь все зеркала в ванной и гостиной, а потом засыпаешь на диване, рухнув мордой в забытую Сэмом рубашку.
На второй день ты начинаешь волноваться. Это приходит почти незаметно, подкожно и так невесомо, как шепот интернетовских новостных сводок. Ты конечно, под страхом смерти не признаешься в этом даже себе, но свербит где-то под удаленным зубом мудрости усталое похмельное беспокойство.
На третий день вестей все так же нет и ты начинаешь искать этому объяснения, почему-то, обязательно такие, чтобы Сэм оказывался ни при чем: ну да, села батарейка в телефоне, или трубка просто потерялась, а купить новую нет времени, или какая-нибудь глушь, где нет коннекта, и вызвать его можно только танцем с тамтамами, а танцевать младший, конечно, не будет, да и тамтама у него нет. Ну или на почте устроили забастовку, а все местные почтовые голуби вымерли за ненадобностью. Но с мелким все в порядке. Он просто все еще обижен.
На четвертый день остывшая тишина вползает в тебя из-под разомкнувшихся после недолгого, дерганого сна, век. И во время завтрака, от непонятной, мутной как речной ил, тоски, ты начинаешь тихо подвывать в чашку с кофе. На самом деле, это больше похоже на скулеж, но помилуйте, Дин Винчестер не может скулить, это удел побитых щенков или таких неженок-девчонок как Сэмми. А Дин Винчестер не скулит, ему природой не положено. Хотя, по правде сказать, подвывать в куда бы то ни было – тоже не очень-то солидно.
Ты вдруг почему-то задумываешься, с невесть откуда взявшимся рационалистским любопытством, а сообщит ли тебе кто-нибудь, если с Сэмом что-то случится? И что они скажут, как обратятся к тебе, кем назовут? Братом, другом, напарником, начальником, коллегой? Или может, любовником? Смешно. Чаще чем геями вас считали только рекламными агентами. Ну правда, смешно.
«Я что, мать вашу, так похож на рекламного агента? – вполголоса спрашиваешь ты у кофеварки. – скорее уж на модель для рекламы какой-нибудь крутой тачки! Да, точно, Chevrolet impala, 67 года рождения!» -чавкающий бульк в кофеварке подтверждает предположение - ты смеешься, и смех горчит безумием.
Ты смотришь на свое отражение в стеклянной дверце микроволновки и отстраненно думаешь, а прокатит ли за кофейную гущу, для «погадать», мутная растворимая жижа ? Хотя, впрочем, неважно, другого кофе у тебя все равно нет. Отражение молчит и корчит рожи.
Стеклянный шарик отфутболивает тусклый солнечный свет и весь блеск пальмового, пьяного Майами прямо тебе в глаза. В уставшие, больные, такие невыспавшиеся глаза. Ты жмуришься и мрачно думаешь «чтоб он сдох», ни к кому конкретно не обращаясь. И через секунду по-детски пугаешься: а вдруг кто-то услышит и решит, что это про Сэмми. Но мысль уже оформилась, вылетела через висок и стучится теперь, воздушным шариком в посеревший, покрытый жирными пятнами потолок. Ты надеешься, что Сэм добрался до этой, на кой-то черт ему сдавшейся пальмы без происшествий и город еще не сгорел. Пусть сгорит, когда младший вернется.
Ночью, ты лежишь на неразобранной кровати, прилипая слепым не-взглядом к темному низкому потолку. Амулет пускает к сердцу морозящий ток и о причинах этого ты благородно решаешь не думать. И желательно, не вспоминать, что так происходило лишь когда Сэм умирал. Хотя, нет, поздно – уже вспомнил. Из-под грудины скребется в горло нехорошее, то ли предчувствие, то ли невралгия. Стеклянный шарик, кочующий за тобой по всему номеру сыплет перцем-блестками в глаза, ты подумываешь его разбить. Но рука зависает на «без пяти минут захвате» и пальцы цепляют холодный воздух. Ты не рассчитал движение и это странно – такого с тобой не случалось лет 17. В запястье сводит какую-то тонкую звенящую мышцу, перетекает в кисть и осыпается с кольца отсыревшим порохом. Левая ладонь нащупывает под подушкой потеплевшую рукоять Сэмова Тауруса. Мелкий уехал без оружия. Это плохо и тебя начинает мутить. Побитые перламутровые щечки греют руку, словно ты касаешься пальцами запястья Сэма. И отзывается на прикосновение амулет, лежащий над сердцем – медленным прогорклым холодом, ощущением страшного - просачивается через ребра из правого желудочка и всасывается тетродотоксином в кровь. Это липкое, становящееся уже осознанием, предчувствие парализует постепенно дыхательную систему. Ты скребешь ногтями грудь и горло, потому что – не вздохнуть, не переломать, не выбраться. Воздух давит на тебя атмосферами ненужных сожалений и страха. Ты ощущаешь, как распадается на отсветы тонкая красная нить, которой шиты ваши надсердные татуировки. Расползается, прогорает по тонким нервным волокнам, выступая из-под кожи плесневелой горечью. Оседает на подкорке едким хлоридом калия глупое « Только бы, только бы, только бы не…» ты скатываешься с кровати, мгновенно выбираясь из-под свинцово-паутинного панического бреда и отчаянно пытаясь мыслить разумно. Не получается, не работают привычные причины-следствия, словно замкнуло.
У тебя в висках сердце стучит захлопывающейся дверью.
Ты бьешь по газам, сдергивая импалу с места. Идиотская пальма маячит у тебя перед глазами обуглившимся, дотлевающим позвоночником. Ссыпается между пальцев солью и серой отмирающая сиблинговая связь.
Город в огне.